Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было
ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан отвел мне место у себя на кане. Мы долго с ним разговаривали. На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал, говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
Неточные совпадения
Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел
на улицу извиняться перед Марьей Ивановной в невольном недоразумении и приказал вахмистру отвести ей лучшую квартиру в городе. Я остался
ночевать у него.
Жить я положил
на улице, и за нужду я готов был
ночевать в ночлежных приютах, где, сверх ночлега, дают кусок хлеба и стакан чаю.
Мы так устали за день, что не пошли дальше и остались здесь
ночевать. Внутри фанзы было чисто, опрятно. Гостеприимные китайцы уступили нам свои места
на канах и вообще старались всячески услужить.
На улице было темно и холодно; со стороны моря доносился шум прибоя, а в фанзе было уютно и тепло…
Между тем я, вышед
на улицу, воспретил храброму предтече его превосходительства исполнить его намерение и, выпрягая из повозки моей лошадей, меня заставить
ночевать в почтовой избе.
Хотя я нанял квартирку в две комнатки недалеко от театра, даже потом завел двух собак, щенками подобранных
на улице, Дуньку и Зулуса, а с Далматовым не расставался и зачастую
ночевал у него.
До самых дверей стала живая
улица, и дальше все сдедалось, как обещал проводник. Даже и твердое упование веры его не осталось в постыжении: расслабленный исцелел. Он встал, он сам вышел
на своих ногах «славяще и благодаряще». Кто-то все это записал
на записочку, в которой, со слов проводника, исцеленный расслабленный был назван «родственником» орловского купца, через что ему многие завидовали, и исцеленный за поздним временем не пошел уже в свой бедный обоз, а
ночевал под сараем у своих новых родственников.
Оделся я, вышел
на улицу. Было утро раннее, часов шесть-семь.
На улицах никого не было. Толкнулся я к Михайле — говорят, дома не
ночевал, должно быть, в гостинице остался. В ресторан мне идти рано, да и не могу туда идти — противно. Ходил я, ходил по городу. Отворили турецкие кофейни, там посидел, чашку кофе выпил черного. Гляжу
на людей и думаю: «Все, все вы счастливые, у каждого свое дело, у каждого чистые руки… а я!»
— В воскресенье
ночевала я у одного
на Введенской
улице; проснулась ночью, хвать — прямо рукою за стелет зацепила!
— У нее таких, как я, столько было, сколько у меня пальцев
на руках. Ведь она все равно, что первая с
улицы: любой помани, — она сейчас пойдет к нему
ночевать. Вон
на святках, когда мы
на Зверинской жили…
Компания охотников
ночевала в мужицкой избе
на свежем сене. В окна глядела луна,
на улице грустно пиликала гармоника, сено издавало приторный, слегка возбуждающий запах. Охотники говорили о собаках, о женщинах, о первой любви, о бекасах. После того как были перебраны косточки всех знакомых барынь и была рассказана сотня анекдотов, самый толстый из охотников, похожий в потемках
на копну сена и говоривший густым штаб-офицерским басом, громко зевнул и сказал...
Нужно было теперь ждать до утра, оставаться здесь
ночевать, а был еще только шестой час, и им представлялись длинный вечер, потом длинная, темная ночь, скука, неудобство их постелей, тараканы, утренний холод; и, прислушиваясь к метели, которая выла в трубе и
на чердаке, они оба думали о том, как всё это непохоже
на жизнь, которой они хотели бы для себя и о которой когда-то мечтали, и как оба они далеки от своих сверстников, которые теперь в городе ходят по освещенным
улицам, не замечая непогоды, или собираются теперь в театр, или сидят в кабинетах за книгой.